Не верю, что жизнь худая!

Так частенько говаривала наша мама, Кокорина Елизавета Ивановна, мать-героиня, вырастившая десятерых детей, труженица тыла из д. Орлово. А уж она знала жизнь в самых тяжких её проявлениях.

В годовалом возрасте, во второй половине 20­х годов, семья Силиных, Анна и Иван, увезли её в выселок Великое из деревни Коптяевская Орловского сельсовета. С ними же уехали братья Ивана – Перша и Федосей, за ними Буторин Василий с семьёй. Уехали, чтобы строить новую жизнь в глухом лесу сызнова: «Приехали – дырка в небо, лес кругом!». Мама была очень хорошей рассказчицей, она в деталях повествовала, как жили «раньше», и я живо представляла, как «мамка на пасху молится, а на столе: ярушники экие! ­ четвертью не натянёшь, пшенички напарено, сверху сахаринка тает, крутые яйца разрезаны, ­ и от всего парок кверху идёт, а мы возле стола ждём, пока мамка всех помянет. Садиться самовольно нельзя!». И всё маму спрашивала – когда же наступит это «раньше», а она посмеивалась только. На каждой кадке, бочке стоял фамильный знак – «татка зарубки делал» вроде нашей перевёрнутой буквы И. Хозяйственного Ивана арестовали по ложному обвинению, семья осталась одна: «Мамка робила день и ночь, ткала, пряла. Не знаю, когда и спала, бедная…Нам уж так не рабливать!» Детей в строгости держала – завсегда вичка припасена, но раньше дети и не знали праздного времени: «Брат Гриша лыжи гнёт­гнёт, покатается немного – опять выпрямились, снова Грише работа».
Вот о чём мама, да и многие её сверстники, рассказывала мало – это о войне, о самом тяжком времени в их жизни. И вот однажды я её смогла разговорить, а потом недоумевала, почему у меня мурашки весь день и температура поднялась, пока не поняла – от маминых воспоминаний… Того горького, солёного, что пережили её сверстники в войну и ещё более голодное послевоенное время, хватит не на одно поколение ныне живущих.
Когда началась война, выселок Великий уже имел вид ухоженной небольшой деревни из 7 дворов. Маме на ту пору только исполнилось 16 лет: «Татка пришёл с мельницы, сказал – война началась». Во всей деревне плакали и топили бани, готовя мужиков на войну. Лето, пора сенокосная, а время будто остановилось. Семь хозяйств было – семь кормильцев ушло. А осенью пришёл черёд «недоросточкам» идти на лесозаготовительные работы: «Нас не больно спрашивали, стар ты или молод. Лишь бы ногами ходил. Видно, некого было больше брать…Выбила нас работа маленьких, оттого теперь и сил нет». Помолчит мама, покачает головой и снова неторопливо рассказывает, будто со стороны себя видит: «Работали на Илезе. В декабре в шесть часов утра, в темень самую, идём на лесоповал и в шесть часов вечером возвращаемся, тоже темно. Придём в барак, где до нас заключённые жили, а там холодно, от железной печки тепла мало, спать – кто где притыкается. Свету от лампы­мигульки мало, да и то одна на весь барак». И без того­то вырванным от тёплой домашней печки и родного тепла подросткам тяжело, не обогреет никто и не накормит. И не пожалеет: мама вспоминала об их начальнике по фамилии Кастулин, который их не то чтобы не жалел, а постоянно только костерил на чём свет стоит. И ведь отправляли матери снова своих детей, которые сбегали домой, обратно. Не рвалось ли сердце у них? Все верили в победу, ждали её и не щадили ни себя, ни детей своих. «Да ничего, все живы – и то хорошо», ­ успокаивает мама. – «Среди нас были и совсем маленькие. Какие из них лесорубы? Им бы у огня погреться. Конечно, домой охота было, бывало, убегали зимой по снегу, ночью. Боишься, а идёшь. Снег да мороз. Домой приходили уж не в катанцах, а в том, что от них оставалось».
Но из­под Вологды, где рыли противотанковые траншеи, домой не убежишь – далеко. Я даже адрес запомнила – мама его повторяла: Вологодская область, Грязовецкий район, деревня Бердяйка. Многие наши устьянские подростки бывали в тех краях не по своей воле в ту военную пору, внося свой посильный, нет, непосильный, вклад в копилку победы. Мама вспоминала: «Траншеи большие копали – три метра в ширину да три метра в глубину. А народу в траншее – в несколько этажей! Рыли весь день световой. Только до талой земли докопаешься – уже темно, не видно ничего, в барак пора. Многие поморозились тогда. А мне рукавицы да онучи дома мамка дала, своё было, оно и грело. Поесть давали – только хлеб (по пятьсот граммов давали по карточкам), но за ним за три километра ещё сходить надо было в деревню. Но не от работы мы тощали, а от голода: дойдёшь до места да сунешься где спать, кулак под голову, ­ и еда нипочём… А потом, когда немцев в Вологду не пустили, нас домой отправили. Ехали до станции Коноша в товарном вагоне: зима, холодно, надышали – с потолка капает, сыро…».
Но недолго радовались дома – впереди был лесосплав: «Всё лето караванку тянули по Ваге. Ночевали когда на берегу, когда на островке каком: под голову котомочку положим, на землю фуфайку ватную постелим… Выйдешь на берег – устье у реки широко. У­у­у, куда идти надо по берегу! Шли босиком – камням больно было, не только нашим ногам! Как студено стало вовсе, нам штаны­ватники выдали и ботинки на деревянных каблуках. Но ботинки­то я берегла, жалела носить. Домой нас по Двине до Котласа на пароходе везли. На вокзал нас не пустили погреться, пока в бане не вымоемся. В бане смотрим друг на друга – все исхудали, как щепочки… Всех измучили в войну».
Бывало, обмолвишься, что жить тяжело, что трудно. А мама с нами не соглашалась: «Не верю, что жизнь худая! Посмотришь – люди без дела маются, а мы управиться с работой не могли, день и ночь в тяготах. Вы без хлеба не живёте, а нам по 500 грамм давали, и больше поесть нечего было!» Наш тыл в войну полностью тащили на себе женщины и такие «недоросточки» ­ Лизы, Калисвеньи, Марии, Павлы. Всё вынесли наши мамы и ничего взамен никогда не просили и не ждали от государства наград и почестей. Всю жизнь они много и честно трудились, растили детей, теряли родных в круговерти времени и никогда не забывали, что есть на земле Вера, Надежда, Любовь. И нам это забывать не стоит! Светлая им память!

Вера Ивойлова